Одно имя, одна жизнь, один знак
На домах, откуда в годы «большого террора» уводили людей на расстрел, появляются таблички. Кому и зачем это надо?
Какой она была красавицей, Ольга Голицына-Урусова! Из трех судеб, с которыми я познакомилась, включившись в проект «Последний адрес», меня больше всех зацепила ее история.
Родилась в 1912-м, значит к началу Октябрьской революции — всего пять лет. Жила в Москве. В 33-м, в 21 год — первый арест. Через два месяца выпустили, и молодая женщина отправляется вслед за мужем Петром Урусовым к месту его ссылки в Казахстан. После трехлетней ссылки ее семья находит прибежище в Томске, куда едут вместе со старшим братом Ольги Александром. Александр, мечтавший о сцене, становится актером в «рабоче-крестьянском» театре, где служит под сценическим псевдонимом Алвегов (прячет за первыми буквами инициалов свою слишком известную, а потому опасную фамилию). Петр Урусов начинает работать теплотехником. Ольга занята домом и больной дочкой.
В декабре 1937-го в их квартиру на Октябрьской, 28, приходят сразу две беды: умирает их четырехлетняя дочь, и почти сразу арестовывают Петра. Его обвиняют в участии в контрреволюционной монархической организации «Союз русского народа». Ольга перебирается на соседнюю Загорную улицу к старшему брату. Что они чувствовали на этих заснеженных улочках, где и по сей день стоят столетние деревянные дома?
Всего лишь через месяц приходят и за ними. Вменяют «монархический заговор, подготовку контрреволюционного восстания». На деле вся их вина состояла в том, что молодые люди принадлежали к старинным княжеским родам Голицыных и Урусовых. Ольгу расстреляли в марте, ее мужа — в январе, брата — в июле 1938 года.
Иду на Загорную улицу в районе с историческим названием «Болото».
Прохожу мимо двухэтажного дома, построенного моим прадедом, гармонным мастером Федором Коковихиным. Прадед со стороны мамы умер от болезни в феврале 1917-го, оставив вдову с пятью детьми. А доживи он до конца 30-х, кто знает, может и его постигла бы та же участь?
Забрали ведь в том же страшном 1937 году с соседней улицы Лермонтова других ремесленников, братьев Манохиных — кузнеца и маляра-обойщика. Внучка Ивана Манохина, северчанка Елена Уткина со своей двоюродной сестрой подали заявку на установку памятных табличек «Последнего адреса» на доме, где жили перед арестом их дед и его брат, усатые красавцы-мастеровые. Зарегистрировав заявку, сами обошли нынешних жильцов, получили их согласие на то, чтобы такая табличка появилась на доме.
Небольшой, в две ладони, знак из нержавеющей стали. С квадратом прорези вместо портрета — нет человека! — и скупыми строками. Здесь жил… Родился в … году. Арестован тогда-то… Расстрелян… Реабилитирован…
За неполных два года по стране установлены свыше 300 таких табличек. Поданы и отрабатываются заявки более чем на 1 200.
Моя задача сейчас — рассказать о «Последнем адресе» владельцам квартир в двух домах, где жили перед арестом Голицыны и Урусовы, и заручиться их согласием. В первый приход подписной лист с собой не беру — иду познакомиться, несу распечатки с сайта Мемориального музея «Следственная тюрьма НКВД» (nkvd.tomsk.ru, раздел «Мартиролог»).
Благо, дома небольшие: на Загорной, 66, — четыре квартиры, на Октябрьской, 28, — восемь. Не всех жильцов удается застать сразу. Те, к кому стучусь, в основном встречают приветливо.
Трогательны бабушки, которые сами начинают рассказывать о репрессированных родственниках. С пониманием относятся к проекту люди среднего возраста. Только кое-кто опасается, что поставят знак, а потом дом, как исторический, не расселят. Приходится объяснять, что на судьбу ветхого жилья установка никак не повлияет. Категорическое «Нет», без объяснения причин, объявил лишь один мужчина. Надо будет прийти к нему еще раз. Владелица же одной из квартир на Загорной так впечатлилась прочитанным, что унесла распечатанные страницы в ближайший магазин: думаете, мол, горелка-завалюха? А я, оказывается, вон в каком доме живу!
Тем, кого не застала и во второй приход, оставляю те же распечатки и визитки с моим номером телефона. Уже уехав за город, отвечаю на звонок пожилой женщины. Чувствую, что она волнуется: «Конечно, я — за! У меня самой дед был раскулачен и выслан в Нарым».
Под конец сбора подписей в проект включается еще один волонтер, Владимир Бородич. Он на машине, и с ним мы легко объезжаем эти удаленные от остановок дворы еще раз.
Копии листов с подписями отсылаю координатору «Мемориала» в Москву. Получаю радостный ответ и сообщение о том, что установка знаков, первых в Томске, намечена на 2 или 9 октября. Там, в Москве, ждет не дождется этого события оплативший изготовление табличек заявитель — Владимир Голицын. Он родился в 1937-м и никогда не видел своего отца, князя Александра Голицына. Несмотря на возраст и слабое здоровье, Владимир Александрович намерен прилететь в Томск.
Зачем нам это надо? — 79-летнему Владимиру Голицыну, которого в 12 лет начальник милиции за фамилию назвал «змеенышем», 60-летней Елене Уткиной? Совсем молодому томичу Денису Карагодину, ведущему целое расследование обстоятельств расстрела своего прадеда и виновных в нем?
— В доме на Лермонтова, 51, мы выросли, — говорит Елена Федоровна Уткина. — Мы лазали по остаткам дедовой кузницы, видели колодец, которым он пользовался. Слышали рассказы бабушки. Мы не можем сходить ни на какие могилы, потому что их нет. И раз нигде нельзя почтить память деда и его брата, мы с сестрой решили вступить в этот проект.
Зачем надо мне, Владимиру Бородичу, другим волонтерам проекта в разных городах страны? Тем людям, которые находят в базах данных адрес «своего» репрессированного, совсем необязательно родственника, и оплачивают изготовление знака или помогают сбором подписей на согласие установки? От кого как круги по воде расходится: о раскулачивании, лагерях, расстрелах снова начинают вслух говорить, вспоминать, размышлять.
По той же причине — долг памяти нашим дедам и прадедам, окончившим жизнь в расстрельных рвах и лагерях, в спецпереселенческих поселках Нарыма и Приангарья.
Но не только. Ныне здравствующий профессор Лев Пичурин в финале снятого в 1991 году в Томске фильма «Конец дворянского гнезда» говорил:
— Если эта трагедия не будет раскрыта полностью — со всеми деталями, подробностями обстоятельств, именами палачей, протоколами допросов и тех, кто стоит за допросами… Если мы этого не раскроем, то где-то через поколение все это можно будет начать снова. По существу точно то же, лишь по форме это будет называться как-то по-другому: уже не культ личности, что-то другое. Мордобой может повториться. Так вот, надо сделать что-то — это вторая сторона, кроме чисто памяти о погибших. Это вопрос нашего будущего.
С момента выхода фильма прошло 25 лет. Выросло поколение.
