Фронтовые письма томичей: «Домой скоро не обещаю...»

Фронтовые письма, хранящиеся в Государственном архиве Томской области, для историка — сущий клад. Не будь их, многим не довелось бы прикоснуться к той страшной и великой войне.

Разные они, разными путями попавшие в архив послания.

Одни очень теплые, искренние, личностные. Другие словно из газетной передовицы. («Враг силен. Но не сломить ему закаленных в боях гражданской солдат, воспитанных коммунистической партией Сталина. Красную Армию ведет в бой наш любимый Сталин, а где он — там и победа». Петр Балабушевич. 15/VIII-41).

Однако писались они не под диктовку. И уж точно не для всевидящего ока «особиста»...

Тяжело читать самые первые послания, где ни тени сомнения в скорейшем завершении войны.

«Разобьем врага, увидимся. Срок небольшой, война долго не будет длиться...» (Вениамин Захаров, 29/VI-41); «Обо мне не беспокойтесь, враг будет разбит и я с победой вернусь домой. Ждите, скоро вернусь!» (Дмитрий Галенко, 2/VII-41).

Погибший в августе сорок первого Виктор Иванович Борисенко по дороге на фронт писал родным: «Едем в вагоне хорошо, ожидаем еще лучшего. Какие красивые места здесь на Волге, просто душа радуется, вот где рыбалка и охота — куда лучше против Томи».

О Томске вспоминали с ностальгией и теплой грустью.

«Как живет родной наш Томск? Что там нового?» (Степан Клепцов, 17/11-44).
«Сегодня для меня день несказанной радости: получил от вас сразу шесть писем! Три от тебя, одно от Эдика от Люды и от Димы... Все мы разлетелись с нашей родной Красноармейки, когда соберемся?» (Борис Проскоков).

Пронзительно-светлые письма Дмитрия Сысалова — младшего сержанта, артиллериста, не вернувшегося с войны. Он писал матери, самому дорогому человеку: «Здравствуй, мама! Здравствуй, родная. За окном землянки дышит фронтовая ночь... И ели, точно в раннем детстве, гнутся и шумят... Мама, волноваться обо мне не надо, я смел и спокоен...» (1/VIII-43).

За сотни, тысячи километров от дома, среди грохота и ада войны фронтовики исходили тоской по родным.

«Ты знаешь, что ты и сын день и ночь у меня перед глазами. Валерку я представляю, как он шалит, как ковыряет из стен глину или учиняет крик на всю квартиру... Я по вам очень, очень соскучился» (Иван Власов, 13/ VII-43).
«Леночка, поздравляю с днем рождения. Тебе исполнилось 7 лет. Желаю здоровья и счастья. Леночка, папа находится далеко-далеко от дома и живет, как зверек, в земле, спит в землянке...» (Дмитрий Галенко, 1/1Х-41).

О войне, ее буднях, старались не писать. Не из «тактических соображений», в угоду политработникам. Просто не хотелось волновать, тревожить лишний раз родных. Не спешили делиться увиденным здесь, на фронте. Слишком страшны были подробности войны.

«Обстановку на фронте описывать не буду, ты в кинокартинах видела, что там делается. Конечно, для меня это все очень жутко, так как впервые и вообще...» (Дмитрий Галенко, 17/VIII-41).
«Сама знаешь, что мне пришлось пережить. Волосы седеют. Домой скоро не обещаю, ничего неизвестно. Хотя бы к весне прибыть домой — счастье» (Геннадий Норкин, 21/Х11-41).

Что-то с годами могло забыться, но первый бой — боевое крещение — остался. Отпечатался в памяти навсегда.

Александр Мусохранов, Герой Советского Союза, вспоминал позже об этом в письме так:
«Мы находились в обороне... В первый день пролетело через наши окопы несколько мин и снарядов, которые рвались в нашем тылу, да изредка трещал автомат или пулемет. Мое первое впечатление было таким, будто и не война это, а военная игра, которую мы проводили в Томске, будучи студентами... А потом был первый бой. И тут я впервые испытал на себе, что такое война. Первые убитые на моих глазах товарищи, душераздирающие крики, стоны тяжелораненых...»

Другой фронтовик, Алексей Петрович Захаров, писал:
«Этот первый день войны запомнился мне на всю жизнь. Взрывы бомб, скрежет танков, свист пуль до сих пор снятся мне во сне».

Сообщать о поражениях и потерях не полагалось. Писали про фронтовые дела как бы нехотя, вскользь.

«Да, кстати, в скором будущем ожидают меня упорные бои, но всё, как обычно. Знаю, что тяжелее, чем под Сталинградом, не будет. Там для немчуры было почти Ледовое побоище времен Невского». (Вениамин Захаров, 29/IV-44).

И лишь немногие упоминали об опасности.

«Нахожусь на огневой позиции — метров в 300 от немцев. Каждую минуту летят пули над головой; рвутся снаряды, мины. Многих ребят ранило или убило, но я пока цел...» (Ксенофонт Буханцев, 18/IV-42).

Чаще военное дело старались представить «по-киношному» просто, даже с иронией. Писали о войне «с улыбкой».

«Живем весело. Только что покушали хороший пшеничный суп с мясом, рядом играет патефон, а в стороне слышен визг мин, шум снарядов». (Евгений Замаратский, 10/VI-42).

Невелика важность, что патефон с мясным супом, скорее всего, литературный прием. Зато как звучит!

«Жизнь моя известная — временами веселая, временами скучная, — сообщал родителям Вениамин Захаров, погибший в 44-м при освобождении Ковеля. — Но я, конечно, не из таких, чтобы особенно унывать. Мои товарищи — и те удивляются, что я при любых условиях не унываю, а уж схваточки-то были всякие, смерть подчас проносилась над самой головой...» (29/IV-44).

«...Не прошло двух минут, как на головы фрицев полетел наш металл. Отбой им сделали: после этого концерта подняться уже не захотят... Убедившись, что кругом идеальный порядок, приказал подать завтрак. Потом набил трубку, смачно несколько раз затянулся — и уснул тихим, мирным безмятежным сном». (22/V-44).

Уснул, читалось меж строк, не докурив, потому что невероятно, дьявольски устал.

Человек он был наблюдательный и умный. Читаешь пространные его письма о «похождениях» — фронтовых историях, будто роман. Об одном таком случае старший лейтенант Захаров повествовал с неизменным юмором родителям, живущим в селе Пышкино-Троицком, незадолго до гибели:

«Как-то ночью меня вызвали в «высшее хозяйство». Взяв адъютанта, я быстро отправился по вызову, на обратном пути сбился с курса и дошел почти вплотную до фрицев. Тут раздался выстрел и гроздь белых ракет повисла в воздухе. Из-за угла по мне застрекотала пулеметная очередь. Сообразив, что попал не по адресу, я быстро нашел укрытие и залег. Слышу, у фрицев — сигнал тревоги и топот, пора уносить ноги. И пополз к своим. Еще мгновение — полетели через меня гранаты, а минуту спустя застрекотал наш автомат. Ему начал поддакивать «Максим» — «да-да-да». Я сообразил, что попал меж двух огней. Дело хуже. Не фрицы, так свои могут подцепить. Тут адъютант мой говорит: побудьте здесь, а я поползу к своим, скажу, пусть перенесут огонь. И юркнул во тьму. Минуты через две огонь действительно перенесли, и я пополз следом... В блиндаже осмотрелся: осколком гранаты порвана шубейка и чуть выше звездочки в фуражке обнаружилась дырка от пули. Дешево, говорят мне, обошлось путешествие...»

Ирония помогала выжить. Сохранить душу…

(Продолжение следует)