Фронтовые письма томичей: «Вы знаете, как я любил жизнь...»

Чем дальше к границам откатывалась война, тем больше открывалось такого, от чего двадцатилетние незаметно взрослели — и седели.

«Знали бы вы, что такое война! Я уж насмотрелся всего. Сейчас положение наших войск очень выгодное, немцы бегут по всему фронту... Фашисты в злобе не считаются ни с чем. Расправляются с мирным населением, вырезают целые семьи — стариков, детей, женщин. Особенно жестоко расправляются с нашими красноармейцами: отрезают уши, нос, отрубают руки и ноги. Но и мы на них не смотрим, в плен не берем, а пристреливаем, как бешеных собак..» (Афанасий Соколов, 23/П-43).

Доцент Томского университета Анна Ачатова в войну была медработником, спасала раненых, вынося их с поля боя:

«Я бросилась догонять бойцов и услышала крик о помощи. Боец в маскировочном халате, возможно, разведчик, был ранен в живот. Встала перед ним на колени, поспешно принялась разрезать ножницами маскхалат. И в это время за спиной раненого появился столб снега и земли. Сколько пролежала, оглушенная взрывом, не знаю. Когда вернулось сознание, поняла, что бой идет где-то далеко, а я одна лежу на мертвенно-серой земле, усыпанной черными воронками. Боец, которого собиралась перевязать, лежал тут же. Он был мертв. На него пришлись те осколки, которые предназначались мне. На мою долю их досталось четыре. Так мы и лежали рядом — я и мой невольный спаситель, пока наши бойцы не нашли меня...»

Только женщина могла так остро чувствовать дикость войны и всепоглощающую жажду жизни: «Помню утро — тихое, весеннее, солнечное. В такое утро хотелось жить, сделать что-то необыкновенное! Хотелось забыть, что у тебя мокрые, озябшие ноги, красные, воспаленные от бессонницы глаза, обветренное лицо. Забыть о своих распухших, с потрескавшейся кожей руках — бедных руках фронтовой санитарки, руках, которым так редко приходилось протягиваться зимой к костру и так много быть открытыми на морозе…»

А в письме Ивана Суровцева, отправленном с передовой, были такие строки:

«Если получите похоронку — выпейте за мой упокой и добрым словом помяните меня. Вы знаете, как я любил жизнь, и что в ней любил».

Александр Мусохранов, ветеран 79-й Гвардейской дивизии, дошедший до Берлина, писал: «При наступлении ранило моего товарища Петю Галкина. Пуля ударила его в левую бровь и задела переносицу. Я его перевязываю, а он мне говорит. «Все ничего, Сашка, только девчонки любить не будут с перебитым носом... Человек думал не о смерти. Думал о будущей молодой, только начинающейся жизни».

Из писем ушедшего добровольцем и погибшего на войне Вениамина Ивановича Захарова родителям (жил в с. Пышкино-Троицкое, ныне Первомайское).

29/ VI-41. «… Я только жалею, что не пришлось увидеться с вами, но ничего, разобьем этого наглого врага и тогда увидимся. Срок небольшой, война долго не будет длиться. Наш народ, наша Красная Армия в лице руководителей партии большевиков сотрут с лица земли эту свиную рожу фашистов».

Осень 41-го. «… Уже 11 дней в упор расстреливаем гитлеровские «тигры». Самые отборные фашистские войска. Шли пьяные. Доходили до наших траншей и там их косило, как косой…».

15/ IX-43. «… просто сердце кровью обливается, как посмотрю на скудное состояние освобожденных стариков, детей, женщин. Дети выходят с семьями из леса, вещи все на себе, и что видят? Сожженные дома. Немец, отходя, все поджигает, насильно гонит население с собой…»

«…Как-то ночью захотел узнать, какая улица, и осветил угол дома фонариком, а путеметчик-фриц быстро уловил свет и пустил в меня очередь — пули прошли вокруг головы выше и слева… Да, подчас у меня происходят интересные вещи. Рядом падают мины, а у меня в землянке играет патефон. Или в другой раз выходил в траншею к солдатам с гармонией и играл, а фрицы были в ста пятидесяти метрах от нас. Там кричат: «Русь, сыграй еще!» Между прочим, мы захватили в одном из боев у немцев «Графон», немецкую гармонь, я быстро научился играть и теперь неплохо ею владею…».

27/ V-44. «…Да! Интересный случай произошел сегодня ночью. Пошел я к своим «сынкам», и как обычно начал прицеплять к ремню гранаты. И вот одна на ремне дала воспламенение запала, и только я успел бросить ее за поворот траншеи, как она рванула. Еще бы мгновение — взорвалась бы на ремне, и от меня ничего бы не осталось…»

Они были обыкновенными людьми. Это уж потом покрыли их глянцем. Сделали из них словно бы не любивших, не страдавших, не мучившихся героев. А они любили жизнь — как любой из нас.

И никто не хотел умирать.

Снова из воспоминаний Анны Ачатовой, медсестры 22-й Гвардейской стрелковой сибирской дивизии

«… Поздно ночью после боя, когда уставшие бойцы смогли наконец отдохнуть и поспать, мы, санитары батальона, еще раз обходим, теперь уже в темноте, после боя… Шли и прислушивались. Вдруг где-то совсем рядом различили глухой стон. Вокруг никого не было — всех уже успели подобрать и увезти. Но сомнений не было — рядом кто-то нуждался в помощи. Мы начали разгребать снег руками и скоро нащупали плащ-палатку. Под ней в небольшом углублении лежал боец. «Милые сестрички», всхлипывал солдат, протягивая к нам руки и, видимо, все еще не веря в спасение. Это был совсем юный паренек, с глубоко запавшими глазами. Как потом выяснилось, он был в боевом разведывательном отряде, который выдвинулся вперед еще до наступления. В начале боя осколком мины ему почти оторвало ногу чуть выше стопы. Он сам перевязал рану индивидуальным пакетом, наложил что-то подобное жгута из обмотки. Оторванная стопа соединялась с ногой каким-то тонким сухожилием и не давала ему возможности ползти, а отрезать её он сам не мог. Чтобы не замерзнуть до прихода своих, вырыл в снегу ямку и зарылся. Весь день из-за потери крови пролежал в забытьи. И вот очнулся. Когда мы с Варей подняли его, стопа повисла, причинив ему невыносимую боль. Нога потемнела от крови… Боец умолял отрезать стопу. Ножом я отрезала тонкое сухожилие и закопала часть ноги в той ямке, где почти сутки пролежал боец…»

«…Больше всего на свете хочу, чтобы никогда не повторилась моя судьба и моих сверстников в судьбе всех настоящих и будущих поколений...»

(Продолжение следует)