Эхо войны: «Меня дважды вытаскивали с того света»
В преддверии празднования 67-летия со Дня Победы в Великой Отечественной войне мы продолжаем публиковать материалы, посвященные томичам, участвовавшим в событиях 1941-1945 годов, или изучающих события тех лет сегодня. На очереди — еще один материал нашего постоянного автора Виктора Юшковского, который войдет в его книгу «Опаленные судьбы».
Из воспоминаний томича-фронтовика Виктора Соломоновича Цейтлина
Родился 7 января 1914 года в селе Монастырщино Смоленской области. В 16-летнем возрасте уехал в Москву. Поступил в театральную школу ГОСЕТа, московского Государственного еврейского театра, руководил которой народный артист СССР С.М. Михоэлс (режиссерское отделение). Был призван в РККА после окончания Киевского училища. Командир самоходно-артиллерийского экипажа одной из гв. частей на 3-м Прибалтийском фронте. Участвовал в освобождении Эстонии, получил тяжелое ранение. Награды: ордена Отечественной войны 1 ст., Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги». Директор и худруководитель областной филармонии, главный режиссер Томской студии телевидения, директор Томского театра кукол. Ушел из жизни 6 февраля 2003 года, похоронен в Томске.
Судьба моя складывалась так, что было в ней много эпизодов на пределе жизни и смерти, много эпизодов, когда чудесным образом везло. Вспоминается стрессовая ситуация в Баку. Эдику было два года. Мы снимали комнату на третьем этаже у одного еврея, рабочего-печатника. Комната с балконом. Решетки не очень густые. Я был дома. Что-то писал: разрабатывал режиссерский план нового спектакля. Сын сидел на полу, играл. Вдруг вижу: Эдик стоит на балконе, одна ножка там, за решеткой, другая с внутренней стороны. Сын с интересом смотрит вниз. Там ведь интересно — бегают машины. Можно представить мое состояние! И надо было принять какое-то молниеносное решение о том, как действовать. Не паниковать, чтобы не напугать ребенка, иначе он может прыгнуть вниз! Подобраться к сыну незаметно и схватить его! То, что я пережил, мог бы описать разве что только Лев Толстой с его богатством образной речи. Затаив дыхание, со страшным сердцебиением я подошел к ребенку на цыпочках, схватил и вытащил из щелей балконной решетки.
Другой эпизод связан с моим ранением. Это было в Эстонии под Валгой 18 сентября 1944 года. 3-й Прибалтийский фронт. Наша часть была гвардейской, и ее бросали на самые опасные участки. Я был командиром самоходки. В момент боя (фактически дуэль с «Фердинандом» — одним из лучших немецких танков) была мысль об Эдике, который остался там, у немцев, и я произнес про себя: «Эдик, я с тобой!». А дальше нужно было дать команду «Огонь!», но я успел только произнести первую букву «О», а на «гонь» я уже видел красное пятно, расплывшееся по броне самоходки.
Потом я потерял сознание. Меня вытащили ребята-стрелки. Спасло то, что я ходил в бой с открытым люком, хотя предписывалось их закрывать. По-моему это очень наивно. Бомба с самолета или снаряд, совсем необязательно, что они будут падать точно в люк. Достаточно, что попадет просто в танк или возле танка, и он загорится. А так хоть кусочек неба видишь, и покинуть танк в случае чего легче. Не знаю, что было с моим «оппонентом». Мы попали друг в друга одновременно. На наших самоходках была превосходная броня, и она выдержала сильный лобовой удар. Иначе бы от меня ничего не осталось.
Оказался пробитым низ танка, и меня ранило осколками. Один из них попал в сонную артерию, два других — в руку. Ребята посчитали меня мертвым, быстренько похоронили (землей присыпали) и побежали дальше: бой продолжался. И мне опять повезло. На поле боя не положено было оставлять ни живых, ни мертвых с документами. А у меня — партбилет, оружие, они не должны попасть врагу. Поэтому ребята вернулись и стали меня искать. Я, очнувшись к тому времени, раскидывал здоровой рукой землю. Услышал их голоса. Сначала затуманенным сознанием не мог понять, что это свои, подумал, что немцы, будут сейчас добивать. Потом разобрал русские слова!. «Вот здесь где-то». Откопали меня. Я иногда рассказываю, как меня спас партийный билет. И у меня хранится до сих пор фронтовая записная книжка, которая была тогда при мне. Она вся залита кровью.
Оказался в полевом лазарете. Состояние было тяжелое. Потом меня возили из госпиталя в госпиталь. В одном из госпиталей была библиотека, и нам давали читать книги и журналы. В «Огоньке» я прочитал о городе Валга, под которым меня ранило. Городок находился на границе Эстонии и Латвии. Граница проходила по одной из улиц города. И хотя это была мирная граница, но государства разные. И если, скажем, домохозяйка со своего балкона крикнет соседке, чтобы та ей позвонила, то звонить приходилось по международной связи.
Из полевого лазарета я попал в город Остров, куда меня перевезли на санитарном самолете. Наш самолет летел в сопровождении боевого самолета. В воздухе завязался бой. Я думал: «Зачем же тогда выжил, если нас сейчас собьют?». Но все обошлось. Меня довезли. Положили на операционный стол, но оперировать не стали, так как не могли поставить диагноз. Кровь свернулась и образовалась пульсирующая гематома, трогать ее побоялись. Это такая штука, что, если прорвет, тогда конец.
Мне повезло сразу после ранения. Опытной оказалась полевая медсестра. Она сумела так зажать сонную артерию, что я остался жив. Я запомнил фамилию этой медсестры, поскольку она оказалась для меня символичной и дорогой — Смоленская. Ведь я был родом со Смоленщины.
Из Острова меня отправили в Ленинград. Там только что была снята блокада и затемнение. Потом я спрашивал у профессора: «Почему я при таком ранении остался жив? Ведь достаточно воздуху попасть в сонную артерию — смерть». Он ответил: «У вас счастливая кровь. Она так быстро свернулась, что это дало вам шанс выжить».
Была очень тяжелая операция. Ленинградские врачи не признавали в таких случаях усыпления («Человек может не проснуться»). Оперировали под местным наркозом. Операцию мне выполнил профессор-орденоносец, полковник Рывлин —ленинградское светило. Он спасал во время войны многих раненых, во фронтовых условиях извлекая осколки из сердца. Потом, во время черносотенной кампании против врачей, его сослали в Омск. Так его «отблагодарили» за спасение человеческих жизней. Я узнал об этом от омского профессора Гуревича, который просил моего содействия в поступлении его сына в Томский мединститут. А Рывлин так и не дождался того дня, когда можно будет вернуться в свой родной Ленинград. В Омске он и умер.
Рывлин оперировал меня дважды, дважды вытаскивал с того света. Через месяц после первой операции я получил весточку от жены из Москвы, куда она перебралась к своим родителям, о том, что Эдик жив и находится в Белостоке. Потрясенный неожиданной радостью, я сорвался с кровати, лопнули швы, и началось сильное кровотечение. Мне опять повезло, что в эту ночь дежурил профессор Рывлин.
И снова о везении. В июне 1944 года нас, молодых лейтенантов, выпускников Киевского училища самоходной артиллерии (тогда оно располагалось под Саратовым), отправили в Челябинск получать на знаменитом ленинградском Кировском заводе боевую технику: танки, самоходки. Мы с ребятами очень сдружились во время учебы. И вот, выдав технику, нас разделили на два эшелона. Я оказался не со своими друзьями. Стал просить начальство отправить меня с ними. Но мне ответили, что это не в их силах. Друзья выехали первыми, затем мы. В каком направлении едем, не знали.
Разрушенные города, пепелища... Стало вскоре ясно, что едем в северном направлении. Оказалось, в Эстонию. Когда мы были уже в Тарту, до меня дошло известие, что тот эшелон с моими друзьями был отправлен в сторону Смоленска, что переезжая какой-то мост, они все погибли (то ли при бомбежке, то ли мост был взорван). А я так рвался ехать вместе с ними! Судьба!
О Тарту я знал, как о городе, в котором был знаменитый университет. Мне хотелось непременно в нем побывать. Но здание университета оказалось частично разрушенным. Оно стояло на пригорке, который не раз переходил из рук в руки. Мы попали в один дом, в котором очевидно жили русские белоэмигранты. Там была очень большая библиотека с литературой на русском и немецком языках. Я позволил себе взять томик Гейне на немецком языке. Он был со мной и в боях, и госпиталях. Но потом кто-то взял почитать и не вернул. В том доме было еще много еды, и хотя мы были голодны, соблюдали инструкцию. Еда могла быть отравленной. Первым пищу пробовал обычно санинструктор (наверное, считали его менее нужным человеком — можно им пожертвовать в случае чего), остальные смотрели на инструктора и жадно ждали, чем кончится «экспертиза».
После операции в Ленинградском госпитале я еще долго находился на излечении. Ко мне приводили студентов, им рассказывали об уникальном ранении и операции, демонстрировали перед ленинградскими врачами. А в это время жена лежала в Боткинской больнице в Москве, сердце не выдержало радости. Надо было что-то предпринять, чтобы устроить приезд сына. В Москве —театры, друзья, и я усиленно стал добиваться, чтобы меня перевели в Москву. Вскоре меня направили в один из крупных московских госпиталей. Дали в сопровождение медсестру. В канун Нового 1945 года повидался с женой, которую на два дня отпустили из больницы, а затем лег в госпиталь. Здесь в офицерской палате нас посетила супруга британского премьера мадам Черчилль, она раздавала подарки. Мне досталась плитка шоколада… советского (!) производства. Питание для офицеров, перенесших тяжелое ранение было усиленным. В виде пайка давали добавочно шоколад, масло, и я все это отправлял жене в больницу. Ведь в гражданских больницах кормили плохо.
Были хлопоты об Эдике, Белосток снова отошел к Польше, и надо было преодолеть массу формальностей. Помогали друзья. Прежде всего, Михоэлс, который был в то время председателем Еврейского антифашистского комитета. Он хлопотал перед польским консулом. Наконец, Эдик оказался в Минске у моего дяди. По рекомендации Михоэлса я побывал у Эренбурга. Он жил недалеко от известного Елисеевского магазина на улице Горького. Поразило обилие книг в квартире. Они лежали даже в коридоре на полу. Эренбург выглядел очень утомленным: много людей обращалось к нему за помощью, как к человеку влиятельному. Это чудо, что он уцелел при Сталине. В его биографии было столько фактов, к которым можно было бы придраться. Хотя бы то, что 3\4 своей жизни он прожил заграницей. Международный авторитет Эренбурга, как борца с фашизмом, был огромен.
В больнице у жены над кроватью висел портрет сына, выполненный знакомым художником по моей просьбе. Он срисовал его с единственной уцелевшей у меня фотографии. Кстати, всю войну я скрывал от родителей, что Эдик остался в фашистском плену. Они просили выслать им в Тюмень фотографию внука, а я, ссылаясь на трудности военного времени, присылал им вместо фотографии контур руки соседского мальчика. Так я несколько лет буквально морочил им голову. Только после войны они узнали правду, когда я уже из Томска ездил к ним в Ленинград вместе со спасенным Эдиком.
Из госпиталя я выписался в апреле 1945 года. Мария не дождалась свидания с сыном. Буквально за несколько дней до приезда Эдика она умерла в больнице. Это было 5 мая 1945 года. Когда вся Москва ликовала по случаю Победы, я хоронил свою жену. Потом встреча с сыном. Его привез в Москву дядя. Первое время мне довольно трудно было с ним объясняться, Эдик не знал ни одного русского слова, говорил по-польски. Больше всего я боялся его вопроса о матери. И этот страшный момент наступил. Он начал что-то вспоминать, а я не знал, что говорить. Говорил, что мама в командировке, скоро приедет. Потом пришлось сказать правду.
До установления какой-то определенности в своей жизни я устроил Эдика временно в интернат. Из госпиталя вышел с документами инвалида войны. Пока еще не знал, где смогу работать, долго еще ходил с завязанной шеей. Целый год «болтался» по Москве, старался бывать в театрах. Послевоенная Москва еще сохранила прежний театральный дух. Часто просиживал в Ленинской библиотеке. Все это делал, чтобы как-то сохранить планку духовной энергии…
Из фондов Центра документации новейшей истории Томской области.
Отрывок из воспоминания появится в готовящейся к изданию книге «Опаленные судьбы».
