Леонид Рихванов: «Атомная отрасль откатывается назад»
Февральский сбой на новом заводе СХК, в результате которого пострадал один из рабочих предприятия, заставил Томск вспомнить об атомных рисках. Своим оценками сегодняшней ситуации с порталом поделился профессор кафедры геоэкологии и геохимии ТПУ доктором геолого-минералогических наук Леонид Рихванов. Пожалуй, самый авторитетный томский исследователь влияния атомных производств на природу и человека.
***
— Леонид Петрович, не секрет, часть экологов считает, что атомная отрасль опасна и не должна существовать априори. А с каких позиций смотрите на такие производства вы?
— Да, такая точка зрения широко распространена среди активистов движения «зеленых». Впрочем, ее же придерживаются и некоторые очень серьезные исследователи. Например, известный российский эколог, доктор биологических наук Алексей Яблоков. Он, к слову, действующий член Академии наук, а одно время даже входил в Совет Безопасности. Я стою на более взвешенной позиции. Убежден, открытие атома — величайшее достижение человечества. Один атом урана — мельчайшая частица, которую невозможно рассмотреть невооруженным глазом — дает энергию, объем которой можно получить при сжигании ведра солярки. Конечно, не использовать это было бы грех. Весь вопрос в том, как ее использовать.
— Что лично для вас стало толчком к тому, чтобы плотно заняться исследованиями вопросов влияния СХК на окружающую среду?
— Эти вопросы — часть моей научной специализации. Но сколько-нибудь серьезные возможности для их исследования появились только в 1986 году — после объявления гласности. До этого у «гражданских» ученых не было вообще никакой информации о том, что находится в Северске. Разве что слухи, что люди там работают на чем-то секретном и неплохо зарабатывают.
С перестройкой ситуация поменялась. Между СССР и США начала действовать программа по обмену специалистами-атомщиками, на СХК стали приезжать группы иностранцев. Информация о комбинате стала появляться в их публикациях. Тогда мы впервые узнали, что в Северске расположены пять ядерных ректоров, которые производят плутоний. Для меня стало открытием, что на территории СХК есть и предприятие по закачке жидких радиоактивных отходов в подземные горизонты. А это чрезвычайно опасно для региона.
Дело в том, что на противоположном берегу Томи действует подземный водозабор. Сразу стало понятно, что такое соседство таит серьезную угрозу. На левом берегу реки мы откачиваем из одних подземных горизонтов воду, а на правом — закачиваем под давлением в другие подземные горизонты одни из самых опасные веществ, которые изобрел человек...
— Вы о «депрессионной воронке»? Те, кто следили за дискуссией вокруг левобережной дороги, успели выучить это сочетание слов.
— Именно о ней. При откачки воды из горизонтов ее уровень понижается и возникают пустоты. Они и создают механизм депрессионной воронки — стягивают на себя вещества, находящие в грунте. Это явление возникло сразу же после запуска водозабора, он был построен в начале 70-х годов. Изначально зона действия воронки была сравнительно невелика и Северск не охватывала. Теперь же уровень подземных вод опустился примерно на десять метров, а территория, попадающая под действие воронки, разрослась. Сейчас она захватывает в том числе и площади СХК, и место, где закачивались жидкие радиоактивные отходы. Существует риск, что все это при определенных условиях может попасть в водозабор.
— Насколько он велик?
— Пока он, к счастью, из категории потенциальных. Но если этой проблемой не заняться заблаговременно, то рано или поздно она может встать в полный рост. И, по сути, это будет экологическая катастрофа! Мы можем загадить водозабор безвозвратно раз и навсегда.
— Известен объем закачанных под землю отходов отходов?
— Опубликованных данных СХК на этот счет нет. Мне известны разные оценки. Речь идет об активностях многие сотни миллионов кюри, в том числе о нескольких десятках тонн плутония..
— Можно ли как-то исключить опасность?
— Ее можно было вообще не создавать. Достаточно было построить водозабор в другом месте — в сторону Киреевска. Но специалисты, проводившие изыскание и проектировавшие объект, в тот момент ничего не знали о специфике СХК. Это пример того, к чему может привести тотальная закрытость атомной отрасли.
Если же рассматривать варианты, которые возможны сейчас, то их три. Первый — перенести водозабор: закрыть скважины, расположенные в опасной зоне, и построить новые в противоположном направлении. Второй — перенести зону закачки радиоактивных отходов километров на 15-20. Третий — не закачивать отходы в землю, а переводить в их твердый вид.
— Не секрет, что атомщики довольно закрытая каста. Вы хоть и человек из научного мира, но к их когорте явно не принадлежите, но при этом активно с ними взаимодействуете. В какой период делать это было проще, а когда — сложнее?
— Максимальной открытым СХК был в период с 1987-го примерно до 1997 года. Конечно, это было связано с самой серьезной аварией в истории комбината, случившейся 6 апреля 1993 года.
— Выросло поколение, которое не помнит этих событий. Напомните, вкратце, что тогда произошло?
— На комбинате произошел взрыв. К счастью, никто не погиб, но в результате образовалось радиоактивное облако, которое вышло за пределы колючей проволоки. Под выброс попала деревня Георгиевка и частично расположенная в той же стороне деревня Черная Речка (не та, что под Томском). Сейчас уже ни для кого не секрет, что, если бы ветер дул в другую стороны, на месте этих населенных пунктов вполне мог бы оказаться областной центр. Благо, «отцы-основатели» СХК, выбирая для размещения предприятия площадку, учли «розу ветров».
— Вы ведь, если не ошибаюсь, были напрямую задействованы в оценке последствий этого ЧП?
— Да. На третий день после аварии нам выделили вертолет, мы облетели зону возможного поражения, с помощью приборов установили ее границы и зафиксировали факты заражения территории радиацией. Затем я работал в составе правительственной комиссии по оценке последствий выброса, был представителем от научной общественности. Нам удалось доказать масштабы загрязнений, регион и жители зараженных территорий получили выплаты, которые сейчас принято называть «хлопковыми».
— Помимо масштабов загрязнения, какие тогда выводы были сделаны?
— Я бы отметил, что атомщики не особо торопились сообщать о случившемся. Губернатор, например, узнал о ЧП через восемь часов, и сообщили ему об это не из Северска, а из Москвы. А кроме того, стало понятно, что транспортная сеть города не в состоянии обеспечить массовую эвакуацию. Из Томска тогда рванули далеко не все, но и то на выездах были проблемы. Если бы понадобилась тотальная эвакуация, сделать это быстро было бы нереально.
— Сейчас что-то изменилось?
— Построен второй мост, расширен аэропорт. На «хлопковые» деньги были проведены изыскания для второй ветки железной дороги Томск — Тайга. Все это хорошо, но полноценно к массовой эвакуации город все равно не готов. Дорога на Мариинск плохая, второй ветки железной дороги пока не появилось. Нет и отдельной железнодорожной линии для завоза радиоактивных материалов на СХК в обход Томска. Подобные грузы сейчас проходят через городские вокзалы, а это тоже несет дополнительные риски.
— Вы упомянули, что после «хлопка» СХК несколько лет был максимально открыт для общественности. Что это дало?
— Во-первых, нам показали все, что там есть. Я побывал на всех производственных площадках: видел своими глазами и реакторы, и участок, на котором в землю закачиваются отходы, и ангары, в которых хранятся ядерные боеголовки... Вы вот, например, слышали, что в Северске есть и такое?
— Признаться, не слышал.
— А они были. Я своими глазами видел около 23 тысяч снятых с боевого дежурства ядерных боеголовок, которые находились там на хранении. И едва ли они с тех пор куда-то делись. Кстати, раньше они хранились в безобразных условиях, как сейчас — не знаю.
Второй момент: атомщики реагировали на запросы, давали информацию. Например, по состоянию на 1997 год есть официальные данные о количестве аварий на СХК, на тот момент их было 37. Так что, когда они уходят от разговоров об опасности своих предприятий под предлогом «этого нет, потому что этого не может быть никогда», это не более, чем попытка выдать желаемое за действительное.
Ну и, в-третьих, они реагировали на замечания, за этот период многое сделали. Например, вложились в исследования, по итогам которых было доказано, что практика закачки отходов под землю не может привести к ядерному взрыву в недрах, а такие опасения были. Они смогли разобраться, как далеко под землей распространяются закачанные отходы, эти исследования были крайне важны для понимания перспектив проблемы водозабора.
Тогда же была установлена мониторинговая система АСКРО — сеть датчиков, которые отслеживают интенсивность гамма-излучения в городе. Сегодня данные мониторинга можно посмотреть в Интернете в режиме онлайн. По сегодняшним временам система устарела, ее нужно усовершенствовать. Но, увы, тот период закончился, а сейчас с СХК на экологическую проблематику разговаривать гораздо сложнее.
— Когда появилась эта тенденция?
— В начале 2000-х она была уже заметна. Предприятие перестал реагировать на запросы, полноценную информацию заменил пиар. Где-то в 2002 году распалась профильная комиссия в областном совете и администрации, которая до этого в течении многих лет собиралась ежемесячно. На сегодняшний день эта тенденция достигла апогея. СХК стал закрытым не только для научной общественности, но и, по-видимому, для региональной власти. К новым проектам, которые сейчас там затеваются, есть масса вопросов, но атомщики уходят от них.
— В чем это выражается? Можете привести примеры?
— Их много. Ну например, чуть больше месяца назад я участвовал в независимой экспертизе проекта конверсионного производства — это один из новых проектов, которое предполагается разместить на мощностях СХК взамен закрытых реакторов...
— Выходит, с вами все-таки советуются...
— Инициатор экспертизы — Росприроднадзор. Благо, это ведомство не спрашивает у атомщиков, каких специалистов привлекать для независимой оценки. Так вот, первая версия проекта нового конверсионного производства предусматривала сброс в открытую система радиактивных вод. Все эксперты возмутились, в итоге проект был скорректирован. Но даже после корректировки в нем остались неучтенными масштабы воздействия нового завода на окружающую среду!
Там будут выбросы фтора и урана. Во всем цивилизованном мире такое воздействие принято оплачивать, а в проекте завода платежи предусмотрены только за загрязнение маленькой площадки, на которой и предполагается строить. Всего остального как будто не существует. А то, что вредные вещества будут выходить далеко за пределы строительной площадки, совершенно очевидно.
— Чем в итоге закончилась экспертиза?
— Заключения делали семь или восемь экспертов, из них томский — я один. Мои коллеги проект в итоге поддержали, я дал отрицательное заключение.
— Новые производства в Северске периодически обсуждают на общественных слушаниях. Разве это не способ вести диалог с отраслью?
— По большому счету, это формальность, так как на слушания допускаются только северчане. Разумеется, они будут лояльны любым новым проектам на СХК. Людям нужна работа.
— Какие вопросы вы бы задали, если бы присутствовали на слушаниях? Ну, например, по проекту «БРЕСТ-300»?
— Много вопросов. Во-первых, технология, которую предполагается использовать, не применялась в мире никогда. Более того, известно, что, например, французские атомщики от использования аналогичных реакторов по каким-то причинам отказались. Вопрос: почему мы сразу же строим полноценное производство без его обкатки на экспериментальных площадках?
Во-вторых, я бы поднял вопрос о проведении комплексного исследования состояния окружающей среды по итогам полувековой работы реакторов СХК. Прежде чем принимать решение о новых производствах, стоило бы оценить последствия работы старых.
В-третьих, меня очень беспокоит, куда будут деваться отходы от новых производств. Предварительно известно, что их тоже хотят закачивать под землю в жидком виде, а строительство завода по отверждению только предполагается. Я бы настаивал на том, чтобы это было сделано сразу — так безопаснее для водозабора.
В-четвертых, я бы спросил о тех же боеголовках. Вывезли или нет? Если нет, то в каком состоянии они содержатся? Я бы поднял вопрос об экологических выплатах, о готовности СХК направлять долю от прибыли на развитие региона, о страховании населения от рисков атомного заражения... Достаточно?
— Более чем. Думаю, если бы на слушаниях и впрямь поднимать такие темы, то никакие атомные инициативы не будут поддерживаться по определению. Радиофобию-то никуда не деть.
— Ошибаетесь. Например в той же Франции, где атомная отрасль открыта, а механизмы общественного контроля за ней работают на должном уровне, большинство жителей, наоборот, заинтересованы жить рядом с такими объектами. Это выгодно экономически. У нас же от СХК одна головная боль. Регион и население от такого опасного соседа мало что имеет.
— Как прокомментируете февральский инцидент на СХК?
— Это еще одно подтверждение того, что все мы живет на территории с повышенным атомным риском.
— Вы сами не боитесь той информации, которой владеете? Вам не страшно жить рядом с таким соседом?
— Видимо, не настолько, чтобы уехать (смеется). Если вас это успокоит, в других регионах страны тоже хватает экологических проблем. Но я сторонник того, чтобы люди были об этом информированы и принимали осмысленные решения, как себя вести, где жить, где работать и где строить бизнес. Ведь, если мы не будем знать о какой-то опасности, она никуда от этого не денется.
— По вашим ощущениям, в России взаимодействие общественности и атомщиков когда-нибудь будет таким же, как в Европе?
— Не знаю. У меня ощущение, что сейчас мы откатываемся назад. А сама отрасль на все, что касается вредного воздействия на окружающую среду и здоровье человека, по-прежнему смотрит так же, как в советское время.
Повторюсь, по своим взглядам я не радикал и считаю идею атомной энергии благом. Но подход к ее использованию, к взвешиванию рисков, должен быть принципиально другим. В своем нынешнем виде российские атомные предприятия опасны настолько, что лучше бы их действительно не было вообще.
