Елена Карташова: «Омбудсмен — не судья и не обвинитель»
Скандальное увольнение Нелли Кречетовой с поста уполномоченного по правам человека в регионе только подогрело интерес общества к этой должности. Вновь в Интернете вспыхнули споры о том, нужен ли омбудсмен вообще, есть ли у него реальные рычаги воздействия на нарушителей закона, и не повлияет ли история с прежним уполномоченным на вновь избранного, который может попросту побояться резко высказываться по разным проблемам. А ведь именно этого ждут от Елены Карташовой, заступившей на пост омбудсмена в июне. Спустя сто с лишним дней мы решили расспросить ее о новой работе.
— Елена Геннадьевна, как вы принимали решение о переходе с генеральской должности на пост уполномоченного? Тем более что официальным главой областного Минюста вы проработали только полгода. Не сложилось или надоело?
— Я очень долго работала в системе юстиции — с 1994 года в прокуратуре, в 2002-м перешла в региональный Минюст. И не исключала, что со временем сменю направление деятельности. Мне интересно работать с людьми. В юстиции тоже приходится иметь дело с обращениями граждан, но в гораздо меньше степени. Кстати, должность начальника Управления Минюста не «генеральская», а «полковничья».
— Но вы решили поучаствовать в выборах уполномоченного самостоятельно, или кто-то предложил?
— Скажем, 50 на 50.
— Когда вы решили бороться за это место, вас не настораживала история со снятием Нелли Степановны? Вышел же целый скандал.
— Нет. И не знаю, почему бы эта история должна меня как-то настораживать или пугать. Там идет цивилизованный процесс оспаривания принятого решения — был суд, впереди возможен еще один. Пока все процедуры не закончатся, я не хочу комментировать произошедшее.
— Вы встречались с Кречетовой после вашего назначения, перенимали у нее дела?
— Как-то не было инициативы ни с той стороны, ни с другой. Если будет — почему бы и нет… К тому же, мне было просто некогда в первое время. Аппарат уполномоченного был устроен так, что после прекращения его трудовых полномочий заканчивался срок трудовых договоров и у его помощников. Когда я пришла, тут никого не было, только бухгалтер. Как таковой передачи дел не было, просто в кабинете лежала большая стопка нерассмотренных жалоб. Первые две недели я работала одна. При этом люди активно шли на прием — видимо, сработал эффект нового имени. Все обращения к предыдущему уполномоченному мы также взяли в работу. Самая ранняя жалоба из нерассмотренных была датирована февралем, основная масса лежала с весны. На сегодня из них отработано 99 процентов — благо, на это у меня есть пять помощников.
— А сколько пришло вообще обращений?
— Всего за 11 месяцев 482 — это больше, чем за весь прошлый год. Думаю, в итоге побьем показатели 2012-го.
— Вы говорите, жалоб стало больше. С чем это связано, на ваш взгляд?
— Повторюсь — в какой-то части сработал эффект нового имени. Хотя я с удивлением увидела, что далеко не все граждане знают, что у них новый омбудсмен. Особенно это касается жителей отдаленных населенных пунктов. Еще осенью были обращения, адресованные прежнему уполномоченному. Хотя для многих нет разницы, Кречетова перед ними или Карташова, — лишь бы помогли решить проблему. По сравнению с прошлым годом тематика жалоб осталась примерно той же: здравоохранение, ЖКХ, чиновники... Кстати, активнее стала идти молодежь. На них приятно посмотреть — они знают законы и, как правило, просят моей помощи в довесок к уже составленным документам. Мол, так быстрее дадут ответ. Старшее поколение приходит в основном за директивой: просят позвонить губернатору, главе районной администрации, попросить их сделать то-то. Задействовать, так сказать, административный ресурс. Причина — низкая правовая грамотность, свойственная большинству населения, и здесь зачастую нужна просто юридическая консультация.
— Я что-то слышала про обращения из других регионов...
— Да, такое тоже есть. Например, осенью к нам поступил запрос от уполномоченного из Чечни, которому написали из Томска (правда, обращение в адрес омбудсмена было подписано только именем, фамилия не указана). Речь шла о том, что в одной из исправительных колоний мусульмане лишены возможности надлежащим образом отправлять свои религиозные обряды. Мы туда выехали, встретились с заключенными, мусульман среди них оказалось немного, и ни один не пожаловался на условия содержания: сказали, что имеют возможность нормально молиться.
— Может просто побоялись...
— Может, хотя, помимо меня, там присутствовали представители региональной общественной наблюдательной комиссии. Я подумала, что речь могла идти об отсутствии специальной молельной комнаты для мусульман — такие есть в некоторых колониях. Я проговорила этот вопрос с руководством исправительного учреждения, и его пообещали решить, правда, не в самое ближайшее время.
А недавно мы сами обратились к уполномоченному по правам человека Украины. К нам поступила необычная жалоба от человека, которого признали умершим в его стране, пока он отбывал длительный срок в Томской области. Дело было еще в начале 90-х, когда граждане в связи с распадом СССР меняли паспорта. Он не смог этого сделать, а потом и паспорт где-то потерялся. Когда вышел на свободу, обратился в паспортно-визовую службу. Там бы и рады заняться его проблемой, решить вопрос о его гражданстве и восстановить его документы, но в ответ на запрос из Украины получили ответ, что родные в судебном порядке признали его умершим. Чтобы «воскреснуть», ему нужно попасть на Украину, а без документов он не сможет выехать за пределы РФ. В общем, замкнутый круг. Мы переговорили с массой юристов, но никто не может предложить решение проблемы, случай очень нестандартный. В итоге мы направили письмо уполномоченному Украины. Ждем ответ.
— Раз уж заговорили про бывшие союзные республики — мигранты к вам приходят?
— Нечасто. Недавно у нас была семейная пара: он россиянин, она гражданка Таджикистана, в положении. Женщину должны были депортировать, поскольку ее отнесли к числу лиц, которые не вправе претендовать на получение разрешения на временное проживание в РФ. В результате нашего вмешательства вопрос о возможности проживания этой женщины в России был пересмотрен и в связи с новыми семейными обстоятельствами решен в ее пользу. Семья была сохранена.
Были обращения, связанные не с миграцией, а с перемещением по стране. В октябре к нам обратился инвалид первой группы, которому дали путевку на санаторно-курортное лечение за счет фонда социального страхования. Однако предложенный маршрут до санатория — из Стрежевого в Томск, затем на самолете до Москвы, а оттуда в Самару — оказался крайне неудобен для больного человека. Поменять условия ему не захотели, хотя закон обязывает учитывать интересы инвалида. Мы обратились к руководству регионального отделения ФСС, и мужчине предложили другой вариант маршрута, через Нижневартовск. Он согласился.
— Прежний омбудсмен не раз посещала заключенных, и вы тоже начали с этой категории граждан. Жалоб много?
— Да. И меньше не становится. Самые распространенные — на медобслуживание, на условия нахождения в следственных изоляторах. Актуальна для нас и низкая трудовая занятость в исправительных учреждениях. По данным УФСИН на 1 октября, в томских колониях находятся 4 251 осужденных, из них трудоустроены 1 359. Понятно, что все колонии советской постройки, со старым оборудованием, старыми технологиями, и их продукция не идет нарасхват. Есть разные способы занятости, многие ИК выполняют госзаказ — шьют форму, занимаются деревообработкой, делают мебель. Государство и выкупает готовую продукцию. А ведь производство должно быть рентабельным. Нужно вкладывать немалые бюджетные деньги в его оснащение. Кроме того, в колониях много ВИЧ-инфицированных, людей с гепатитами, с туберкулезом в открытой форме, сейчас там находится 188 инвалидов. Их труд должен быть организован особым способом, они не могут работать наравне со всеми. Все эти проблемы копились десятилетиями, и нужно понимать, что решить их разом, увы, не получится. Эти сложности характерны почти для всех российских колоний.
— После тюрем у вас в списке стоят учреждения соцзащиты...
— Сейчас в работе коллективное обращение от проживающих в одном из интернатов для престарелых, причем пожилые инвалиды пятый раз жалуются на условия проживания и конфликтные отношения с администрацией интерната, обращения идут с 2012 года. Я предложила создать комиссию с участием представителей от Совета общественных инициатив при облдуме и от обладминистрации и выехать туда с проверкой в независимом составе. На мой взгляд, правильно будет, чтобы не только исполнительная власть занималась этим вопросом. В течение месяца, я надеюсь, мы эту жалобу рассмотрим. Поглядим, какой будет результат от совместной проверки.
— А как же институт репутации? Прежний уполномоченный говорила, что особых рычагов у омбудсмена нет, но всегда можно озвучить в СМИ имена тех, кто нарушает закон. И с Замощиным, судя по всему, это сработало.
— Имиджевые потери, безусловно, для многих важны. Но плохая репутация у человека может быть независимо от заявлений омбудсмена — общественное мнение не обманешь. Специально выстраивать стратегию того, как подпортить кому-то репутацию, — таких планов у меня нет. Но если никакие другие меры воздействия не помогут решить проблему, то прибегну и к такому методу. Просто я считаю, что помочь человеку часто можно и без этого резонанса.
— Даже учитывая тот факт, что у омбудсмена нет реальных рычагов воздействия на нарушителей?
— Действительно, таких рычагов у уполномоченного по правам человека нет. Я могу только убеждать, рекомендовать. Но это не значит, что совсем нет возможности помочь гражданам. Есть и другие способы — о каких-то фактах мы информируем прокуратуру. Еще, например, мы заключили соглашения с областной федерацией профсоюзов, следственным комитетом, УФСИН о взаимодействии. Да, это не рычаги воздействия, но это — способ поиска конструктивных форм взаимодействия. Я направила в органы власти предложения о поправках в областной закон о бесплатной юридической помощи. Уверена, что получение ее более широким кругом лиц, находящихся в конфликте с госструктурами, тоже будет дополнительным рычагом.
Выступать в СМИ в духе «я обеспокоена» мне бы не хотелось. Эффективнее, на мой взгляд, самой разбираться в причинах нарушениях прав, проявлять инициативу в решении вопросов. Давать рекомендации, как можно исправить ситуацию. Ведь омбудсмен не только жалобы должен рассматривать. К примеру, депутаты приняли закон, который не работает на практике, потому что к нему нет подзаконных актов. Или, бывает, должностное лицо неправильно понимает закон. И здесь омбудсмен должен увидеть причину и проинформировать о ней соответствующие органы власти.
— Вы не исключаете со своей стороны критику в адрес нарушителей закона, в число которых нередко входят и госслужащие, и депутаты. История с Кречетовой вас не напугала? Просто население ждет от вас громких заявлений в духе прежнего омбудсмена или того же Владимира Лукина, который постоянно высказывается по разным проблемам. Если этого не произойдет, то все подумают, что вы боитесь. Но если вы не боитесь, как сказали ранее, то что останавливает? В городе случилось немало событий, которые, возможно, стоило прокомментировать.
— В областном Минюсте моя работа на 90 процентов состояла в подготовке экспертных заключений на нормативно-правовые акты региона. Ежегодно мы выявляли немалое количество актов, положения которых не соответствовали федеральному законодательству, находили в них коррупциогенные факторы (в 2012 году — 90 незаконных документов). С нашей точкой зрения государственные органы иногда не соглашались. Иными словами, мы постоянно находились в состоянии некоего конфликта с властями, но нам, как правило, удавалось найти цивилизованные пути решения. Если нет, мы обращались в прокуратуру, незаконные акты опротестовывались. Это был нормальный рабочий процесс, как и сейчас, никакого страха.
Подключаться к резонансным событиям пока, за прошедшие четыре месяца, не увидела оснований. Если уголовные дела возбуждены, правоохранительные органы нормально работают, с какой целью мне к ним подключаться? Омбудсмен — не судья и не обвинитель. Эта фраза не моя, но умные слова не грех и повторить. У меня нет полномочий осуществлять оперативно-розыскную деятельность или проверять качество следствия. Если же в работе органов произойдет сбой, и люди придут ко мне, мы, конечно, подключимся.
Только при этом обязательно нужно помнить об ответственности за разглашение сведений о чьем-то состоянии здоровья, семейном положении — одним словом, за разглашение чьих-то персональных данных без согласия конкретного человека. А многие пострадавшие очень неохотно дают такое согласие. Хотя, по-моему, каждое второе обращение к уполномоченному можно сделать резонансным.
— А люди идут? Жалуются на полицию, прокуратуру, суды?
— Жалуются. Причем зачастую не на действия, а на бездействие. Запомнился случай, когда человеку, у которого украли машину, в полиции семь раз отказали в возбуждении уголовного дела. Когда мы подключились и обратились к областному прокурору, дело было возбуждено. Но далеко не все жалобы оказываются обоснованными.
— Недавно вас аккредитовали в качестве независимого эксперта, имеющего право проводить антикоррупционную экспертизу нормативно-правовых актов. Вы уже воспользовались этим правом?
— По-моему, я стала первым омбудсменом в стране, который получил такое свидетельство об аккредитации. Жизнь показала, что это хороший способ воздействия на власть. Одно дело — писать недовольные письма с просьбой поменять законы, а другое — обращаться как эксперт аккредитованный министерством юстиции, приводить юридические аргументы, предлагать конкретные варианты поправок. На такие рекомендации сложнее будет не отреагировать. У нас в работе уже есть несколько документов на предмет поиска коррупциогенных факторов: два в сфере исполнения уголовных наказаний, еще два — по социальным вопросам. Об итогах мы вс непременно проинформируем.
